10 января 2017 Отречение царя, отречение от царя

Падение самодержавие как повод для всенародной радости

События, связанные с отречением Николая II, широко известны и многократно описаны. Но до сих пор не устаешь поражаться, с какой радостью реагировали на это событие представители различных слоев общества. Подобно тому, как император, словно со вздохом облегчения, «сдал» корону неведомо кому, страна повела себя так, как будто избавилась от какой-то страшной напасти. 

Очень известный в то время писатель В. В. Розанов, человек более чем законопослушный, взялся судить о «виновности» императора. «Царь бывший, может быть, думает с удивлением: “Я был со всеми любезен, чего же от меня хотели?”… Увы, это совсем не то, что нужно, – писал Розанов. – “Любезностей” история не требует». И напрямую обвинял в своей книге «В чаду войны. Статьи и очерки» Николая II: «“Потеря царства”… самое есть ужасное преступление», особенно, когда оно «крушится по внутренним причинам, от неумения править, от произвола, от безумных допущенных злоупотреблений…» Позднее Розанов изменил свое мнение: ужасы революции затмевали «преступления самодержавия». Но в то время  он, как все, испытывал подобие облегчения.

Как известно, после отречения Николаю II было позволено вернуться в Ставку – никаких контрреволюционных сюрпризов от него не ожидали. Вскоре стало заметно, что бывшие приближенные сторонятся бывшего монарха. Великий князь Кирилл Владимирович в интервью заявил газетчикам «Киевской мысли»: «Мой дворник и я – одинаково видели, что со старым правительством Россия потеряет все и в тылу, и на фронте. Не видела этого только царствовавшая семья». Похоже, он считал, что предать «предателя России» – дело святое.

Впрочем, старая власть вызывала достаточно широкий спектр эмоций. Офицеры и генералы были довольны отречением – это избавляло их от присяги императору. Тем, кто служил царю с показной преданностью, приходилось непросто. Генерал А. Е. Снесарев записывал в дневнике: «Брусилов угодничает вовсю... Жена говорит, что он всегда был “социал-демократом”». О генерале А. А. Цурикове, командующем 6-й армией писали, что он «оказался вдруг величайшим революционером… и не щадил слов в обличении старого режима» (Главный архив РФ).

В канцелярии Керенского скопилась масса писем великих князей, клявшихся в верности министру юстиции и даже обещавших выделить любую сумму на сооружение памятника замученным царизмом декабристам. Идея монархии, считал А. Бенуа, «целиком выдохлась, опустошилась». «Приближенные царские давно уже, как карамельку, иссосали царя и оставили народу только бумажку», – писал в своем дневнике М. Пришвин. Отсюда и легкость, с которой народ воспринял исчезновение 300-летней династии.  

Атмосфера первых дней после победы Февральской революции запечатлелась в истории всеобщим ликованием, всепрощенчеством и митинговой стихией. От монархического наследия отказывались повсеместно. В Вятке публичной библиотеке им.  Николая I поспешно присвоили имя А. И. Герцена, в Ирбите солдаты свергли памятник Екатерине II.

Произошел настоящий взрыв «пасхальных» ассоциаций. В газетах публиковалась масса соответствующих стихотворений. «Сибирская жизнь» от 4 марта 1917 г. так передавала царившее настроение: «…В сердцах зажглись пасхальные огни, / И с новой властью сердцем и мечтами / Сольемся мы в святые эти дни». Объявилась масса доморощенных поэтов. 12 марта в «Оренбургском слове» писали: «Мы умиравшую Русь воскрешаем». 15 марта там же был опубликован «Гимн празднику свободы» с такими словами: «…Ликуйте … пал старый строй, / нет ему больше возврата. / Нет каинов прежних, их свергли долой! / Теперь не пойдет брат на брата».

Наиболее эмоционально откликнулись на происходящее люди творческих профессий. В знаменитой картине И. Репина поражает восторженная – слишком «розовая» – цветовая гамма. Все ощущали себя «революционерами».

Между тем старая власть, скорее, распалась сама. «Революции не было, – записал в дневнике в 1917 г.  московский литературовед  Н. М. Мендельсон, – самодержавие никто не свергал. А было вот что: огромный организм, сверхчеловек, именуемый Россией, заболел каким-то сверхсифилисом. Отгнила голова – говорят: “Мы свергли самодержавие!” Вранье: отгнила голова и отвалилась». «Все сооружение рассыпалось, – отмечал архитектор А. Щусев в письме художнику А. Бенуа, – как-то даже без облака пыли и очень быстро».

Произошедшее восприняли как чудо. Нежданную свободу боготворили, в адрес царской семьи полился поток грязи. Конечно, за тем и другим таился страх перед непривычной ситуацией.

На кадрах кинохроники мартовских дней 1917 г. среди восторженных демонстрантов можно разглядеть фигуру А. Блока. «Все происшедшее меня радует, – писал он. – Произошло то, чего еще никто оценить не может, ибо таких масштабов история еще не знала». Известный футурист В. Каменский уже 5 марта в Новочеркасске читал стихи о Стеньке Разине, которые вызывали взрывы восторга. И. Репин признавался: «…Какое счастье нам выпало в жизни. Все еще не верится. Какое счастье…» Другой известный художник – Е. Лансере – ощущал нечто подобное: «…Поразительно хорошо и радостно на душе». А К. Петров-Водкин видел такие перспективы: «…Чудесная жизнь ожидает нашу родину и неузнаваемо хорош станет народ – хозяин земли русской». «Да, я несказанно счастлив, что дожил до этих дней», – уверял В. Поленов.

Возможно, наиболее точно передал настроения массы художников И. Грабарь. 27 марта он писал брату: «Уж если когда-нибудь что-нибудь можно будет сделать, то только теперь и только в России. Просто живешь точно во сне и переживаешь одну сказку за другой… Теперь живется так радостно и хочется так много сделать, что голова кружится…»

Казалось, что революция привнесла в старый «серый» мир какую-то новую цветовую гамму. Появилась масса красных флагов. Поэты восторгались: «Красное знамя в руках офицера, / Красные ленты на ружьях солдат!», провозглашая: «В единении сила!» В Москве 2 марта объявили праздник «Красного флага и красной ленточки». Украшали себя, кто как мог: барышни появлялись с шелковыми банкетами, кавалеры в красных галстуках; некоторые военные и чиновники обтягивали кокарды красной материей, дамы проделывали то же самое с пуговицами на пальто. На Воскресенскую площадь привели полицейских собак, украшенных красными ленточками. Прошла череда своеобразных митингов: детей от 9 до 16 лет собирали в уголке Дурова; свой митинг устроили даже глухонемые и кухарки, швейцары, горничные, лакеи. А один немолодой крестьянин сочинил такие бесхитростные строки: «В этот год у нас случился на Руси переворот. / Рухнул-пал самодержавный строй Романова-царя, / Занялась святой свободы долгожданная заря».

Возникло  ощущение «красного чуда»: «Красные флаги, красные банты, / Красные песни, красные речи…/ Красные люди, красное дело / Дружно свершили. Пал Безобразник (Николай II. – В. Б.)». Красный цвет в полном смысле слова неистовствовал. А писатель Л. Никулин взывал: «За юность! За алые розы! / За то, что восторгом дано, – / За ярость, за страсть и угрозы / Я пью золотое вино…» Судя по всему, он пребывал в этом состоянии целую неделю.

Но «ожидаемая» революция не приходит никогда – отсюда робкие скептические ноты. Л. Андреев представлял ситуацию по-своему. «Родзянки во весь бабий голос тоскуют о царе… – отмечал он 2 марта. – И их мечта, неосуществимая, как все мечты идиотов: подчистив, вернуть Николая и сделать простенькое министерство из родзянок и милюковых. Для этого было землетрясение! И даже чтобы Николай прошел с красным флагом, они согласны. Ходят же жандармы с красными флагами».

Тем временем в Петрограде «сжигали “всю птицу” – романовские  гербы». Некоторые возражали: «сжигая всю птицу, мы отрекаемся от всей России». Их не слушали. Затем «знаковая революция» спустилась на бытовой уровень: матросы, а затем и солдаты стали избавляться от погон. 3 марта на Лубянской площади появилась «процессия мусульман с красным флагом, читавших молитву». 

Правительство поспешно отменило празднования тезоименитств. Тем временем  некоторые памятники Александру II – Царю Освободителю, деду Николая II – уничтожались под пение «Марсельезы». Крестьяне Барковской волости (Саратовская губерния) пели при этом «Дубинушку». 13 марта в Уфимской губернии на одном из волостных сходов известие об отречении царя было встречено с «великой радостью и неописуемым восторгом». В Московской губернии решено было вместо памятника Александру II поставить памятник Льву Толстому. Толпам нужны были новые кумиры.

Русская православная церковь почти единодушно отвернулась от своего формального главы. 4 марта члены Синода приветствовали вынос из зала заседаний царского кресла. Лишь отдельные архиереи высказались против бунтарей, которые «осмелились посягнуть на священные права помазанника Божьего». Пермский епископ Андроник продолжал прославлять Николая II, сравнивая его с пострадавшим Христом. Заметнее были другие. Енисейский епископ Никон забросал членов Временного правительства поздравительными телеграммами, а 12 марта вступил в кадетскую партию, произнеся на собрании ее членов речь, в которой заявил: «В то время, когда наши герои проливали свою драгоценную кровь за Отечество... Ирод упивался вином, а Иродиада бесновалась со своим Распутиным, Протопоповым и другими пресмыкателями и блудниками».

Епископ Уфимский Андрей (Ухтомский) в проповеди заявил, что «кончилась тяжкая, грешная эпоха в жизни нашего народа», когда «все грешили: лгали, льстили, насиловали народ и в слове, и в деле». Теперь же, по его мнению, «наступили дни чистой народной жизни, свободного народного труда; зажглась яркая звезда русского народного счастия…» Он полагал, что поскольку «самодержец погиб и погиб безвозвратно», то пусть «Царь Небесный царствует над нами». Многие владыки отслужили благодарственные молебны. Архиепископ Таврический Дмитрий 5 мая провозгласил: «Ныне Сам Царь Небесный занял Престол Русского Царства, дабы Он Единый Всесильный был верным помощником нашим в постигшей нас великой скорби, в бедствиях, нагнанных на нас нашими бывшими руководителями государственной жизни нашей».

Впрочем, некоторые солдаты недоумевали, зачем царю надо было отрекаться от престола: «Ну выгнал бы старых министров, Государыню, а сам бы остался».  «Вот до чего привыкли видеть над собой власть, без которой, они думают, им будет хуже, – так комментировал их настроение прапорщик, отмечая, что большинство солдат было все же «довольно произошедшим переворотом». Наиболее устойчивым был слух о том, что без царя – «конец войне» и «земли прибавят». И тут же возникало сомнение: «Но как без царя?» Впрочем, со временем даже старушки, которые оплакивали низвержение царя, начинали с увлечением ходить на митинги.

Все образованное общество и ранее пренебрежительно относилось к личности Николая II, а иные крестьяне «по пьяному делу» не стеснялись материть его. Историк Б. Никольский, монархист, член Союза русского народа, еще до революции в своем дневнике называл императора уничижительно – «полковник». На расправу над ним он отреагировал хладнокровно: «Вот убили царя – ну и все: царство небесное, – давно ждали». «Щупленького офицерика (Николая II. – В. Б.) не жаль, конечно, ...он давно был с мертвечинкой», – записала в своем дневнике З. Гиппиус. И даже в крестьянстве – наиболее консервативном слое – плакальщиков по царю было незаметно. В те времена судьба Романовых мало кого интересовала, среди забот о хлебе насущном они казались  частью  навсегда ушедшей эпохи, хотя со временем, как водится, появляются эмоции иного рода.

Конечно, немощный правитель – несчастье для любой страны в кризисные времена. Особенно если он пытается действовать как сильный. И единственной панацеей против безвольных глупцов и льстивых царедворцев остается общественная самодеятельность. Разумеется, если она состоит не из одних упертых политических доктринеров, которых в изобилии порождает состояние общественной несвободы.