Поэтическая служба на войне. Рождение и судьба «Василия Тёркина»

На выставке «Страна мечтателей — страна героев» Музей современной истории России представил уникальное издание времён Великой Отечественной войны — книгу Александра Твардовского «Василий Тёркин» 1944 года издания. К этому времени поэма о простом, но удалом и находчивом солдате приобрела повсеместную популярность: имя Тёркина было на устах у миллионов. Отрывки из поэмы заучивали солдаты в землянках в моменты затишья, и школьники — для исполнения в госпиталях, и просто многие-многие граждане страны. Ведь она написана очень простым языком (вообще-то четырёхстопным хореем, местами намеренно народным, за исключением, пожалуй, авторских отступлений). Однако сам Твардовский переживал в это время острый творческий кризис: последние главы не давались, неясной оставалась и судьба главного героя. Более того, руководство партии заметно охладело к народным подвигам Тёркина — произведение перестали печатать, прекратились читки на радио, его не рекомендовали к чтению в рабочих коллективах. Тем примечательнее выложенное музеем издание: в такое непростое время издательство ОГИЗ решилось на публикацию незаконченной поэмы. Однако обо всём по порядку.

Первое появление солдата-балагура относится ещё к советско-финской военной кампании 1939–1940 годов. Тогда на страницах газеты Ленинградского военного округа «На страже Родины» стали печататься небольшие стихотворные фельетоны о смекалистом бойце из Смоленщины Васе Тёркине. Придумал этот персонаж целый коллектив авторов — поэты Александр Твардовский, Николай Щербаков, Николай Тихонов, Цезарь Солодарь и Самуил Маршак, художники Вениамин Брискин и Василий Фомичёв, Образ простого парня быстро стал популярным, и в 1940 году даже вышла небольшая брошюра «Вася Тёркин на фронте».

22 июня 1941 года начинается Великая Отечественная война. И уже на следующий день Твардовский направляется на Юго-Западный фронт для работы в газете «Красноармейская правда». Во фронтовой газете сражается с фашистами «силой искусства», со страниц «ведёт огонь по врагу». Поэт периодически выезжает в командировки на линию фронта, участвует в боях. Во второй половине июля — начале августа он вместе с частями Юго-Западного фронта попадает в окружение и выходит из него.

И всё время много пишет: в основном это очерки, репортажи и совсем немного стихов: «война всерьёз, и поэзия должна быть всерьёз», записывает Твардовский в это время в своём дневнике. Только в 1942 году он понимает, как необходим в это тяжёлое время такой герой, как Тёркин, — собирает старые записи, записывает впечатления от разговоров с солдатами и садится за большую работу — поэму про бойца. Первые главы начинают печататься в газете «Красноармейская правда» с 4 сентября 1942 года (пролог и «На привале»). И они не о победоносных боях, а о самом горьком — кровопролитном отступлении. Собственно, эта книга и стала столь ценной на фронте, потому что была правдива. Ещё в прологе Твардовский ставит перед собой одно-единственное условие повествования:

А всего иного пуще

Не прожить наверняка —

Без чего? Без правды сущей,

Правды, прямо в душу бьющей,

Да была б она погуще,

Как бы ни была горька.

Твардовский А.Т. в период работы в газете "Красноармейская правда". (газета Западного фронта). 1943

Сама же «Книга про бойца» — так определил её жанр Твардовский («книга про бойца без начала, без конца») — состоит из 30 глав, среди которых четыре авторских отступления. Это больше рассуждения самого Твардовского о войне и её природе, о страшных её последствиях и роли художника в этой битве. Позже, в 1944 году, в письме к любимой жене Марии Илларионовне, неизменной помощнице в творчестве, он обозначит своё место на фронте — «поэтическая служба на войне».

Произведение можно условно разделить на три части: в первой рассказывается страшная правда об отступлении, вторая посвящена ходу второго года войны, а третья — наступлению и освобождению оккупированных территорий. Непосредственно между собой главы не связаны, и сделано это было намерено: поскольку боевая ситуация не предполагала возможности продолжительного чтения, они публиковались отдельно и были самостоятельными произведениями. По сути, каждая глава — это один эпизод из фронтовой жизни. Вместе с тем определённая хронология сохраняется в том же порядке, в каком шли боевые действия, в тексте упоминаются конкретные битвы и сражения (например, переправа через Днепр, взятие Берлина).

Смелый и неунывающий Вася Тёркин вскоре становится любимым персонажем советских солдат. Его популярность превосходит славу даже известных героев. Центральные газеты, такие как «Правда», «Известия» и многие другие, в 1942 и 1943 годах наперебой перепечатывают главы из поэмы. И главное, их начинают читать по радио: это делает Юрий Левитан, актёр и великолепный чтец Дмитрий Орлов и сам автор. «Книгу о бойце» отмечает и верховная власть. Правда, здесь происходит удивительная вещь, ведь поэма не выдерживает никакой критики «с идеологической точки зрения»: это чуть ли не единственное произведение о войне и во время войны, в котором нет ни единого упоминания о великом полководце Иосифе Сталине и руководящей роли партии. Тёркин упоминает о единственной «политбеседе», которая сводится к призыву «Не унывай» («Перед боем»):

Шли бойцы за нами следом,

Покидая пленный край.

Я одну политбеседу

Повторял:

— Не унывай.

Твардовский, конечно же, знал об этом своём «упущении», да ему и не раз указывали на него. Однако автор твёрдо стоял на своём, говоря, что ритуальное упоминание о руководящей и направляющей роли партии «разрушало бы и замысел, и образный строй поэмы о народной войне».

Поэма «Василий Тёркин» без преувеличения стала народным эпосом. Для многих не было сомнений в том, что Вася Тёркин — это «живой» человек, а главным вопросом было, где взять адрес, чтобы написать самому Тёркину. Когда же в 1943–1944 годах у автора наступил творческий кризис, и он принял решение закончить поэму, редакция газеты и лично Александр Трифонович получили огромное количество писем с настоятельными просьбами, и даже с мольбами, продолжить поэму.

Поэт остро реагировал на отношение власти к нему. Ему пришлось пройти чрезвычайно сложный путь становления — от «кулацкого подголоска» (его отец был деревенским кузнецом) до известного поэта. После небывалого успеха «Тёркина» ему сообщают о готовящемся двухмиллионном тираже поэмы (фантастический тираж: миллион для фронта и ещё один — для тыла!) — и вдруг тишина. Более того, нападки на поэму и её автора усиливаются. Всесильный член Политбюро ЦК ВКП(б) Андрей Жданов, прочитавший отрывки, уверен, что «писать о смерти — это обречённость» (между тем глава «Смерть и воин» — одна из самых сильных в произведении). Стихи подвергаются бесконечной правке и цензуре, редакторы умудряются выбрасывать лучшие строфы, всё правят и правят... Это чрезвычайно удручает поэта, выбивает из жизненной и творческой колеи. В своём дневнике он делает запись о последствиях тяжелейшего разговора с секретарём Союза писателей СССР Александром Фадеевым: «Упадок духа, нездоровье, плохой сон с кошмарами и пробуждением в поту. Иной раз так плохо, что уже кажется — будь мирное время — кончил бы всё это». В открытую Фадеев признался другу, что «поэма отвечает его сердцу», но добавил, что «члены партии должны следовать не влечениям сердца, а партийным установкам».

Эта статья не имеет своей целью выявить всю историю трансформации отношения Твардовского к Сталину, но, думается, что во время войны он вождя, если не почитал, то уважал, без сомнения. Первое критическое высказывание появится уже ближе к окончанию войны, в тексте «Василий Тёркин на том свете». Далее, как известно, появилось негативное отношение, которое и отразилось в руководимом им журнале «Новый мир».

Последствия не заставили себя ждать: новые главы «Тёркина» не печатают, читки на радио прекращаются. Начинаются разговоры о «мнении ЦК», что, дескать, «степень героизации» преувеличена, да и сам солдат какой-то излишне свободный, а говорить больше надо об офицерах. Твардовский даже начинает заниматься самоцензурой (так, он выкидывает строки о бездарности начальства), но в целом остаётся верен себе.

Даже в сцене атаки никаких лозунгов так и не появляется:

...Что в бою — на то он бой —

Лишних слов не надо,

Что вступают там в права

И бывают, кстати,

Больше прочих те слова,

Что не для печати…

А. Твардовский на пепелище дома после освобождения Смоленска. 1943

Твардовский А. под Каневым. 1942

И всё же тучи сгущаются сильнее. Твардовский пишет письмо всесильному Георгию Маленкову, просится на приём. В дневнике появляется запись о том, что происходит «нечто непонятное и не разъяснённое мне до сих пор». Тем временем Воениздат вычёркивает «Тёркина» из плана. 19 января 1944 года в рабочей тетради Твардовский уже пишет горестно: «Тёркина до поры до времени мне не “рубать”». Однако поэт очень тяжело переживает запрет на написание своей книги и впадает в депрессию. Всё написанное в это время именует «черновиками», над которыми «надо посидеть попозже». Жалуется жене, что всё «идёт без искры».

Вскоре происходят судьбоносные изменения на фронте: наши войска переходят в окончательное и решительное наступление, освобождают оккупированные территории, тыл уже застыл в ожидании Победы. Тяжело возвращается к жизни Твардовский, но на уныние нет времени, он беспрестанно в движении — переезжает с места на место с редакцией и по её заданиям, новые строки сами собой выходят из-под пера. Правда, сам автор не доволен их качеством. Да ещё всё время мысли о том, что пора заканчивать поэму. И вдруг замечательная, «шуточная», как её назвал Твардовский, зарисовка:

Тёркин, Тёркин, в самом деле

Не пора ль давать отбой?

Замечаешь, устарели,

Надоели мы с тобой…

Замечаешь, при отходе,

Как сдавали города,

Больше, Тёркин, был ты в моде,

Больше славился тогда...

И по странности, бывало,

Одному тебе почёт.

В отступленьи генералы

Как-то были все не в счёт…

Срок иной, иные даты.

Над Москвой гремит салют.

Города сдают солдаты,

Генералы их берут…

Тёркин, Тёркин, век военный,

Поразмысли, рассуди,

И по службе непременно

В генералы выходи…

Нынче речи о Берлине,

А тебя и нет в помине.

Кстати, диспут о том, не следует ли героического Тёркина «перевести» в офицеры, вёлся все время. Одно время Твардовский вроде склонялся к тому, чтобы дать ему звание, но после продолжительных дискуссий с  Марией Илларионовной (она первая читала главы и давала замечания и рекомендации, к которым Александр Трифонович всегда прислушивался) он окончательно принял решение, что Василий дойдёт рядовым до Берлина.

Вот уже близится разгром фашистов, а заключительные главы продвигаются тяжело. Всё дается непросто... И вдруг, после посещения бани как на одном дыхании, за несколько дней была написана чудесная и проникновенная глава «В бане».

Между тем уже весна 1945 года, а «Василий Тёркин» всё ещё не закончен. В Москве проходят заседания Комитета по Сталинским премиям в области литературы. Список, понятное дело, предоставляется вождю, и тот самолично решает, кому присвоить награду. Памятуя о популярности «Тёркина», бюрократы от литературы сначала вносят произведение в список на присуждение премии второй степени. Однако тут же, вспомнив о неоднозначной оценке поэмы Верховным, вычеркивают её. Но, как известно, Сталин обладал исключительным сарказмом и, не увидев в списке Твардовского, выказал удивление. По словам Фадеева, составители поспешили его уверить: дескать, поэма не закончена, поэтому её не включили. На что вождь заметил: «Не думаю, чтобы он слишком испортил её при окончании» — и красным карандашом вписал Твардовского в список представленных к премии первой степени. Постановлением СНК СССР от 26 января 1946 года А. Т. Твардовскому была присуждена Сталинская премия первой степени за поэму «Василий Тёркин».

В письмах жене весной 1945 года Александр Твардовский так характеризовал поэму и работу над ней: «Радостно сознавать мне, Машуня, что я сам всё придумал, от начала и до конца, сам построил, и это есть… и вряд ли когда-нибудь, если честно говорить, можно будет писать о поэзии Отечественной войны, не имея в виду “Тёркина”. ˂…˃ В ней ищут повесть, поэму и т. п., а это ни то ни пятое… Я не говорю, что это новый жанр, что так вот и надо писать. Нет. Но так вот она написана, написалась глава за главой эта штука… Пусть она не будет иметь общелитературного значения, но она останется как некая форма поэтической службы на войне. В этом её ни с чем не спутать».