09 мартa 2017 Социально опасные дети

Террор против «изменников Родины»

Большой террор. 1937 г. Небывалые, беспрецедентные репрессии затронули все слои населения: от руководителей партии и правительства до обычных граждан. В контрреволюционной деятельности, в организации террористических актов, в шпионаже и вредительстве могли быть обвинены как члены ВКП(б), так и малограмотные  крестьяне, которые даже не могли повторить формулировку своего обвинения. В средствах массовой информации демонстрировался небывалый энтузиазм в изобличении «врагов народа», вчерашние вожди и герои превращались в «подлых шпионов и изменников Родины».

«Враги народа» имели семьи, у «преступных» отцов и матерей были дети. Всем хорошо известен появившийся в 1936 г. лозунг «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!», он быстро вошел в обиход,  звучал с плакатов и открыток, изображающих счастливых детей, находящихся под надежной «защитой» советского государства. Но власть решила, что не все дети достойны безоблачного и счастливого детства. В разгар Большого террора 15 августа 1937 г. нарком внутренних дел СССР Н. И. Ежов подписал оперативный приказ НКВД СССР № 00486 «Об операции по репрессированию жен и детей изменников Родины». Согласно документу жены осужденных за «контрреволюционные преступления» подлежали аресту и заключению в лагеря на 5–8 лет, а их дети в возрасте от 1–1,5 лет до 15 лет направлялись в детские дома. В каждом городе, где происходила операция по репрессированию жен «изменников Родины», создавались детские приемники, куда поступали дети арестованных. Пребывание в детприёмнике могло длиться от нескольких дней до месяцев. Людмила Федоровна Петрова из Ленинграда, дочь репрессированных родителей, вспоминает: «Посадили на машину, маму высадили у тюрьмы "Кресты", а нас повезли в детский приемник. Мне было двенадцать лет, брату – восемь. В первую очередь нас наголо остригли, на шею повесили дощечку с номером, взяли отпечатки пальцев. Братик очень плакал, но нас разлучили, не давали встречаться и разговаривать. Через три месяца из детского приемника нас привезли в город Минск».

Из детприемников детей отправляли по детским домам. Братья и сестры  практически не имели шансов остаться вместе, их разлучали и отправляли в разные учреждения. Из воспоминаний Анны Оскаровны Раменской, чьи родители были арестованы в 1937 г. в Хабаровске: «Меня поместили в детприемник в Хабаровске. На всю жизнь мне запомнился день нашей отправки. Детей разделили на группы. Маленькие брат с сестрой, попав в разные места, отчаянно плакали, вцепившись друг в друга. И просили их не разъединять все дети. Но ни просьбы, ни горький плач не помогли… Нас посадили в товарные вагоны и повезли…»

Огромная масса вмиг осиротевших детей поступала в и без того переполненные детские дома. Так, по состоянию на 4 августа 1938 г. у репрессированных родителей было изъято 17 355 детей, подлежало изъятию еще 5000 детей. Всего в ходе операции в тюрьмы и лагеря попали 18 тысяч жен арестованных, а в детские дома было помещено более 25 тысяч детей.

Неля Николаевна Симонова вспоминает: «В нашем детдоме жили дети от грудного возраста до школьного периода. Кормили нас плохо. Приходилось лазить по помойкам, подкармливаться ягодами в лесу. Очень многие дети болели, умирали. Нас били, заставляли долго простаивать в углу на коленях за малейшую шалость… Однажды во время тихого часа я никак не могла заснуть. Тетя Дина, воспитательница, села мне на голову, и если бы я не повернулась, возможно, меня бы не было в живых».

В детских домах широко применялись физические наказания. Наталья Леонидовна Савельева из Волгограда вспоминает о своем пребывании в детском доме: «Метод воспитания в детдоме был на кулаках. На моих глазах директор избивала мальчиков, головой о стену и кулаками по лицу, за то, что при обыске она у них находила в карманах хлебные крошки, подозревая их в том, что они готовят хлеб к побегу. Воспитатели нам так и говорили: "Вы никому не нужны". Когда нас выводили на прогулку, то дети нянек и воспитательниц на нас показывали пальцем и кричали: "Врагов, врагов ведут!" А мы, наверное, и на самом деле были похожи на них. Головы наши были острижены наголо, одеты мы были как попало».

Дети репрессированных родителей рассматривались как потенциальные «враги народа», они попадали под жесточайший психологический прессинг как со стороны сотрудников детских учреждений, так и сверстников. В такой обстановке в первую очередь страдала психика ребенка, детям крайне трудно было сохранить свой внутренний душевный мир, оставаться искренними и честными. Мира Уборевич, дочь расстрелянного по «делу Тухачевского» командарма И. П. Уборевича, вспоминала: «Мы были раздражены, озлоблены. Чувствовали себя преступниками, все начали курить и уже не представляли для себя обычную жизнь, школу». Здесь Мира пишет о себе и о своих друзьях – детях расстрелянных в 1937 г. военачальников Красной армии: Светлане Тухачевской (15 лет), Петре Якире (14 лет), Виктории Гамарник (12 лет) и Гизе Штейнбрюк (15 лет). Самой Мире в 1937 г. исполнилось 13 лет. Известность отцов сыграла роковую роль в судьбе этих детей: в 1940-е гг. все они, будучи уже взрослыми, были осуждены по статье 58 УК РСФСР (контрреволюционные преступления) и отбывали наказание в исправительно-трудовых лагерях.

Большой террор породил новую категорию преступников: в одном из пунктов приказа НКВД «Об операции по репрессированию жен и детей изменников Родины» впервые появляется термин «социально опасные дети»:

«Социально опасные дети осужденных, в зависимости от их возраста, степени опасности и возможности исправления, подлежат заключению в лагеря или исправительно-трудовые колонии НКВД или водворению в детские дома особого режима Наркомпроссов республик».

Возраст детей, попадающих под эту категорию, не указан, значит, таким «врагом народа» мог быть и трехлетний малыш. Но чаще всего «социально опасными» становились подростки. Таким подростком был признан Петр Якир, сын расстрелянного в 1937 г. командарма И. Э. Якира.  14-летний Петр был выслан вместе с матерью в Астрахань. После ареста матери Петр был обвинен в создании несуществующей «анархической конной банды» и приговорен к 5 годам заключения как «социально опасный элемент». Подростка отправили в детскую трудовую колонию. О своем репрессированном детстве Якир написал воспоминания «Детство в тюрьме», где подробно описывает судьбу таких, как он, подростков.

Положение детей репрессированных родителей, находящихся в детских домах, с течением времени требовало большей регламентации. Приказ НКВД СССР № 00309 «Об устранении ненормальностей в содержании детей репрессированных родителей»  и циркуляр НКВД СССР № 106 «О порядке устройства детей репрессированных родителей в возрасте свыше 15 лет» были подписаны 20 мая 1938 г. В этих документах от сотрудников детских домов требовали «установить агентурное наблюдение за указанным контингентом детей репрессированных родителей, своевременно вскрывая и пресекая антисоветские, террористические настроения и действия». В случае если дети, достигшие 15-летнего возраста, проявляли «антисоветские настроения и действия», они предавались суду и направлялись в исправительно-трудовые лагеря по спецнарядам НКВД. 

Несовершеннолетние, попавшие в ГУЛАГ, составляли особую группу заключенных. Перед тем как попасть в исправительно-трудовой лагерь, «малолетки» проходили те же круги ада, что и взрослые заключенные. Арест и этапирование происходили по тем же правилам, за исключением того, что подростков содержали в отдельных вагонах (если таковые имелись) и в них нельзя было стрелять. Тюремные камеры для несовершеннолетних были такими же гнусными, как и камеры для взрослых заключенных. Нередко дети оказывались в одной камере вместе со взрослыми уголовниками, тогда мучениям и издевательствам не было предела. В лагерь такие дети попадали окончательно сломленными, утратившими веру в справедливость. «Малолетки», обозленные на весь мир за отнятое детство, мстили за это «взрослым». Л.Э. Разгон, бывший узник ГУЛАГа, вспоминает, что «малолетки» были «страшными в своей мстительной жестокости, разнузданности и безответственности». Более того, «они никого и ничего не боялись». В нашем распоряжении практически нет воспоминаний подростков, прошедших лагеря ГУЛАГа. Между тем таких детей насчитывалось десятки тысяч, но большинство из них так и не смогли вернуться к нормальной жизни и пополнили собой преступный мир.Непостижимы были муки арестованных матерей, оставивших своих детей на произвол судьбы.

Немало женщин, прошедших исправительно-трудовые лагеря и сумевших выжить в нечеловеческих условиях ради своих осиротевших детей, получали известие о гибели ребенка в детском доме. Так, узница ГУЛАГа М. К. Сандрацкая узнала о смерти своей дочери Светланы:

«Светлана заболела психически в детском доме. Умерла дочка моя… На мой вопрос о причине смерти мне из больницы врач ответила: «Ваша дочь серьезно и тяжело болела. Нарушены были функции мозговой, нервной деятельности. Чрезвычайно тяжело переносила разлуку с родителями. Не принимала пищу. Оставляла для вас. Все время спрашивала: «Где мама, письмо от нее было? А папа где?» Умирала тихо. Только жалобно звала: "Мама, мама…"».

Закон допускал передачу детей под опеку не репрессированных родственников. Согласно циркуляру НКВД СССР № 4 от 7 января 1938 г. «О порядке выдачи на опеку родственникам детей, родители которых были репрессированы» будущие опекуны проверялись краевыми и областными управлениями НКВД на наличие «компрометирующих данных». Но даже удостоверившись в благонадежности, сотрудники УНКВД устанавливали наблюдение за опекунами, за настроениями детей, их поведением и знакомствами. Повезло детям, у которых родственники в первые дни ареста, пройдя бюрократические процедуры, оформляли опеку. Намного сложнее было найти и забрать ребенка, уже отправленного в детский дом. Нередки были случаи, когда неправильно записывали или просто меняли фамилию ребенка. М.И. Николаев, сын репрессированных родителей, выросший в детском доме, пишет: «Практика была такая: чтобы исключить у ребенка любую возможность воспоминаний, ему давали другую фамилию. Имя, скорее всего, оставляли, ребенок, хоть и маленький, но к имени уже привык, а фамилию давали другую…  Главная цель у власти, забиравшей детей арестованных, заключалась в том, чтобы они вообще ничего не знали о родителях и не думали о них. Чтобы, не дай Бог, не выросли из них потенциальные противники власти, мстители за смерть родителей».

По закону осужденная мать ребенка в возрасте до 1,5 лет могла оставить малыша у родственников или забрать с собой в тюрьму и лагерь. Если не было близких родственников, готовых заботиться о малыше, женщины нередко брали ребенка с собой. Во многих исправительно-трудовых лагерях открывались Дома ребенка для детей, рожденных в лагере или приехавших вместе с осужденной мамой. Выживание таких детей зависело от множества факторов – как объективных: географическое положение лагеря, его отдаленность от места жительства и, следовательно, длительность этапа, от климата; так и субъективных: отношение к детям сотрудников лагеря, воспитателей и медсестер Дома ребенка. Последний фактор зачастую играл главную роль в жизни ребенка. Плохой уход за детьми со стороны персонала Дома ребенка приводил к частым вспышкам эпидемий и высокой смертности, которая в разные годы варьировалась от 10 % до 50 %.

Из воспоминаний бывшей заключенной Хавы Волович: «На группу из семнадцати детей полагалась одна няня. Ей нужно было убирать палату, одевать и мыть детей, кормить их, топить печи, ходить на всякие субботники в зоне и, главное, содержать палату в чистоте. Стараясь облегчить свой труд и выкроить себе немного свободного времени, такая няня изобретала всякие штуки... Например кормление… Из кухни няня принесла пылающую жаром кашу. Разложив ее по мисочкам, она выхватила из кроватки первого попавшегося ребенка, загнула ему руки назад, привязала их полотенцем к туловищу и стала, как индюка, напихивать горячей кашей, ложку за ложкой, не оставляя ему времени глотать».

Когда ребенку, уцелевшему в лагере, исполнялось 4 года, его отдавали родственникам или отправляли в детский дом, где ему также приходилось вести борьбу за право жить.