08 мартa 2017 Террор районного масштаба

Кунцевский райотдел НКВД как пример образцовой работы

Современным москвичам, проживающим в престижном Кунцеве, трудно себе представить, что еще полвека назад их район считался главным огородом столицы. В поймах Москвы-реки и Сетуни живописно располагались дачные городки, не обойденные вниманием высших чинов советского государства. По Можайскому шоссе (точно так же, как и ныне) проносились лимузины новых хозяев жизни. Дачники рангом пониже, обслуживавшие себя сами, предпочитали ездить за продуктами на рынок подмосковного Кунцева. Городок этот выделялся разве что обилием оборонных заводов да необъятными дворами довоенной поры.

Весьма непримечательным было и серое трехэтажное здание за высоким каменным забором в проезде Загорского. В отличие от большинства кунцевских строений оно пережило город и до сих пор стоит мрачным памятником эпохи. В 1937 г. здесь располагался Кунцевский райотдел Главного управления государственной безопасности НКВД СССР – одна из тысяч шестеренок колоссальной машины государственного террора, запущенной на полные обороты решением «великого вождя».

Внешне жизнь этого дома на берегу Сетуни в тот год мало изменилась. Лишь обилие «мобилизованных» с предприятий района автомобилей, которые невозможно было спрятать за толстыми стенами, выдавало активную деятельность райотдела НКВД. Более серьезными были перемены в самом здании: срочно переоборудовались комнаты для ведения следственной работы, в подвале устраивались камеры для арестованных, ожидавших вызова на допрос. Для раскручивания маховика репрессий реквизировался не только транспорт: по «партийной мобилизации» в органы направлялись недоучившиеся студенты тех московских вузов, которые имели хоть какое-то отношение к понятию «право». После двух-трех месяцев стажировки они приступали к «оперативной работе»: арестам, допросам, вербовке агентов, написанию обвинительных заключений.

А работы было действительно через край – район находился на особом счету у руководства наркомата внутренних дел, и не только потому, что там располагалась ближняя дача Сталина. Кунцево перевыполняло планы по разоблачениям и арестам «врагов народа». Начальник райотдела лейтенант госбезопасности Кузнецов и его заместитель Каретников не упускали случая отрапортовать о достигнутых успехах. С Лубянки встречным потоком шли благодарности, материальные поощрения, новые чины и звания. В стране особенно ценилось раскрытие крупных «контрреволюционных организаций», занимавшихся «вредительством и диверсиями». Пропагандистское раскручивание их партийной прессой позволяло политическому руководству страны снять с себя обвинения в промахах и ошибках на пути построения светлого будущего.

С 1933 г. председателем Кунцевского райисполкома являлся Сергей Константинович Муралов, безупречная биография которого не раз выручала хозяина во время кампаний «самокритики» и вызовов на ковер к начальству. Потомственный рабочий, Муралов прошел всю Гражданскую войну, служил комиссаром полка в Первой конной армии, был награжден орденом Красного Знамени за участие в подавлении Кронштадтского восстания. Тучи над главой советской власти в Кунцевском районе стали сгущаться весной 1937 г., когда бывший командир его полка вдруг вспомнил, что в 1923 г. комиссар Муралов проявлял «троцкистские колебания». Эта бумага стала первой в объемистом деле, ставшем результатом секретного разбирательства, – пока только в райкоме партии. Собранный компромат положили под сукно, чтобы в нужный момент продемонстрировать бдительность районной партноменклатуры.

Момент не заставил себя долго ждать. Муралов явно переоценил свои силы, вступив в затяжной конфликт со столичной бюрократией – руководителями областного земельного отдела, ведавшего вопросами сельского хозяйства. Прибывшая в район комиссия первым делом обратила внимание на «засоренность руководящего звена социально чуждым элементом», что и стало первопричиной всех кунцевских бед: снижения урожайности, падежа скота и даже «вредительского севооборота». Пользуясь отсутствием контроля, колхозники Теплого Стана, Хорошево и Крылатского предпочитали заниматься подсобными хозяйствами или ездить на подработки в столицу.

Выводы комиссии вели из области аграрной в уголовную: «В Кунцевском районе проводилось организованное вредительство, направленное на развал колхозов. Необходимо передать материал следственным органам для привлечения виновных к ответственности». В СССР и тогда, и позже партийный комитет являлся отцом всех побед, а ответственность за все проблемы и огрехи будничной жизни нес райисполком. Его председатель и был снят со своего поста в первую очередь.

Апелляции Муралова к Московскому комитету ВКП(б) завершились приемом у секретаря, где, как вспоминал впоследствии, он «получил классический ответ: “Покойников обратно в дом не несут”». Последующие события прояснили скрытый смысл этих слов.

«Последний звонок» прозвучал в декабре 1937 г., когда был арестован председатель Мособлисполкома Н. А. Филатов. Все его районные коллеги автоматически попадали под подозрение в «связях с врагом народа». Областная прокуратура получила из райкома пухлое дело на Муралова, содержавшее в себе тройное обвинение: троцкистские колебания в 1923 г., зажим колхозной демократии и бытовое разложение. В ту пору любого из этих пунктов хватило бы для фабрикации органами НКВД расстрельного дела. Но боевая биография в последний раз выручила бывшего комиссара Первой конной – он получил назначение на крупный директорский пост в Ленинград. Как оказалось, ненадолго.

Приехав к семье в Москву на выходные, 11 марта 1938 г. прямо на вокзале Муралов был арестован. Родные оставались в полном неведении относительно его судьбы до тех пор, пока на квартиру Муралова с обыском не явился лично заместитель Кунцевского райотдела НКВД Каретников. Жена Муралова Екатерина Степановна так описывала обстоятельства этого обыска в заявлении на имя наркома внутренних дел: «При обыске абсолютно ничего компрометирующего моего мужа не найдено. По окончании обыска тов. Каретников при мне позвонил по телефону и сообщил, что ничего не нашел. Тут же тов. Каретников меня предупредил: переходите с сыном в одну комнату, так как остальные две комнаты у вас, наверное, заберут, – и тут же их запечатал. Через день при беседе тов. Каретников сказал, что дело Муралова плохо, а вы ищите работу».

Запоздалый обыск был вызван тем, что арестованный отказывался давать показания, а упоминание в ходе допроса печальной участи семьи, снабженное несколькими личными деталями, могло побудить его к «сотрудничеству со следствием». Так и не обнаружив компромата, Каретников все же изъял документы и личную переписку Муралова, а заодно орден Красного Знамени. Впоследствии выяснилось, что орден не был сдан на хранение в райотдел, а попросту присвоен – обычная практика тех лет. Судя по описанию обыска, планы Каретникова распространялись и на квартиру, но в горячке массовых арестов об опечатанных комнатах на время забыли.

В своем первом заявлении на имя Ежова (а всего их будет написано несколько десятков) через неделю после ареста мужа Екатерина Степановна подчеркивала: «Я пишу Вам не как жена, а как советская гражданка, и заявляю, что у меня хватило бы мужества сообщить НКВД, если бы на протяжении двадцати лет совместной жизни я заметила что-либо антипартийное за своим мужем». Общественная атмосфера тех лет не позволяет усомниться в искренности этого крика души.

Сам Муралов был помещен в Таганскую тюрьму. На предъявленном ему документе выведено дрожащей рукой обвтняемого: «Настоящий ордер на арест меня мне предъявлен». Состояние шока, охватывавшее в момент ареста человека, убежденного в своей невиновности, невозможно передать словами. Именно поэтому «свеженького» обвиняемого сразу же вели на допрос, – чтобы добиться нужных признаний. Протокол допроса, как правило, писался заранее, а в задачи следователя входило лишь заставить арестованного смириться с фальсификацией и поставить свою подпись. В случаях, когда с ходу не удавалось одержать победу, обвиняемого допрашивали несколько суток без перерыва – на жаргоне работников НКВД это называлось «конвейером».

Первые признания от Муралова были получены 14 марта, на третий день после ареста. Допрос начался вопросом, который был изобретением кунцевских палачей и задавался всем арестованным без исключения: «Ваши политические взгляды?» Столь же стандартным в каждом случае был и протокольный ответ: «Мои политические взгляды на существующий строй и партию отрицательные».

Далее подход становился индивидуальным. В деле Муралова можно прочитать следующее: «Политику ВКП(б) я еще с 1923 г. идейно не разделял, а стоял на точке зрения платформы правотроцкистских элементов (Бухарина, Рыкова, Троцкого), но, формально маскируясь членом партии, занимал в ней двурушническо-предательскую политику».

Оставим на совести следователя несуразности стиля: по данным статистики, в те годы более половины оперативных сотрудников НКВД не имели даже среднего образования. Также очевидны фактические несуразности, равно как и их источник. Разработка дела бывшего руководителя района, к которой были привлечены лучшие оперативники Кунцевского райотдела, пошла по пути, подсказанному передовицами «Правды». Среди приговоренных к расстрелу в ходе третьего показательного процесса находился и бывший нарком земледелия М. А. Чернов, которому инкриминировалось вредительство в сфере сельского хозяйства вплоть до засевания полей сорняками. Приговор был опубликован в газетах в тот день, когда Муралова заставили подписать первый протокол. Сотрудникам госбезопасности сельского района аграрные проблемы были весьма близки, и следствие направилось по этому пути.

И здесь неоценимую помощь им оказала райкомовская папка с компроматом на Муралова, приобщенная к делу 15 марта. Значительную часть ее объема составляли регулярные доносы воистину гоголевского персонажа – мелкого чиновника в ранге инспектора районного управления народно-хозяйственного учета по фамилии Гоголь. В своем роде это был тоже «большой писатель». Начав «сигнализировать» в райком, он быстро разобрался в том, кому нужны все нараставшие разоблачения вредителей. Адресатом сложных статистических выкладок стали хозяева дома в проезде Загорского.

Следователям НКВД пришлось изрядно попотеть над таблицами и расчетами добровольного помощника, над «процентами бескоровности и осемененности». Вывод был готов заранее: притаившиеся враги подорвали сельское хозяйство района и поставили под угрозу снабжение столицы продуктами. Оставалось лишь подобрать кадровый состав вредительской организации и распределить роли между ее членами.

Протоколы допросов Муралова показывают, что при фабрикации дела кунцевские следователи не слишком утруждали себя даже внешним правдоподобием придуманного заговора. Один из арестованных выступал в качестве «учетчика террористической организации», что, вероятно, подразумевало учет ликвидированных руководителей партии и правительства. Только за последнюю неделю марта оперуполномоченный райотдела Рукоданов сумел собрать по делу Муралова признательные показания от двенадцати арестованных! В итоге общая картина выглядела следующим образом: благодаря бдительности чекистов разоблачен всесоюзный «правотроцкистский центр», структура которого повторяла устройство самой ВКП(б) – ничего другого следователи не могли себе представить. Близкий к областному руководству центра, Муралов возглавлял «подпольщиков» в масштабах вверенного ему района, создав «разветвленную контрреволюционную вредительскую организацию с охватом всех отраслей народного хозяйства». Ее кадровый состав повторял список «социально чуждых элементов», составленный за несколько месяцев до того комиссией земельного комитета.

Список направлений подрывной деятельности, подписанный Мураловым, заканчивался на букве «р», поражая своим всеохватывающим характером. Реализация даже нескольких пунктов «контрреволюционной программы» грозила превратить жизнь мирных жителей Кунцева в сущий ад. Но не только их жизни оказывались под угрозой, – третий допрос Муралова был посвящен «террористическим намерениям» подпольщиков в отношении Сталина и прочих членов Политбюро, охотно посещавших кунцевские дачи.

До конца 1938 г., т. е. в период ежовского НКВД, следствие по делу «террористического райцентра» не допросило ни одного свидетеля – на это просто не хватало времени. В руках у сотрудников госбезопасности находилось избыточное количество человеческого материала, из которого можно было выжать любые признания, а затем отправить на расстрел. Однако после того как руководители Кунцевского райотдела сами были арестованы и превратились в участников «троцкистского заговора в органах НКВД», в судьбе тех, кто еще находился под следствием, наступила длительная пауза.

Кунцевские оперуполномоченные занялись написанием объяснительных о заговорщиках в собственных рядах. Эти документы, хоть и диктовались инстинктом выживания, тем не менее дают уникальную возможность наблюдать технологию сталинского террора. Вот выдержка из рапорта сержанта госбезопасности Соловьева: «Руководство райотдела в деле извращения революционной законности дошло до того, что объявило контрольную цифру: не менее 45–50 законченных дел в неделю, а для этого было предложено днем фабриковать, а ночью заставлять обвиняемых подписывать протоколы... Сплошь и рядом аресты проходили без санкции, оформляли их после. Для выполнения контрольных цифр Каретников создал следовательскую группу из лиц, ничего общего не имеющих с оперативной работой». Действительно, на некоторых протоколах из дела Муралова есть подпись некоего Кухальского, «мобилизованного» на следственную работу из местной пожарной команды.

Несмотря на арест руководителей Кунцевского райотдела, как и большинства руководителей НКВД среднего звена в годы террора, аппарат наркомата свято сохранял свои корпоративные интересы. После смены Ежова Берией попытки разобраться в содеянном остановились на полпути: никто не решался поставить вопрос ни о причинах репрессий, ни о реабилитации их жертв. В мрачном здании на берегу Сетуни появилось новое начальство, штурмовщина прекратилась и масштабы репрессий вернулись в свое «нормальное русло».